Яков Кротов

Об интеркоммунионе

В американском интернете прошла небольшая дискуссия о допустимости интеркоммуниона. Аргументы в основном звучали против: это соблазн и легкомыслие. Не надо ставить телегу впереди лошади. Ссылались на отца Александра Меня: вот, мол, "христианство света", а все-таки не торопился с интеркоммунионом.

Что интеркоммунион может быть результатом легкомыслия -- очевидно. Очевидно и то, что это ничего не доказывает. Крещение тоже может быть результатом легкомыслия, но это не причина отменять крещение.

Интеркоммунион может быть и результатом тяжелых размышлений и тяжелых переживаний, но и это его не оправдывает. Многие преступления совершаются людьми глубоко страдающими, но не умеющими правильно освоить свое страдание.

Проблема, очевидно, в другом. Есть подход к христианству, в котором интеркоммунион недопустим ни при каких обстоятельствах, и есть подход, при котором он допустим. (Нет только лишь такого подхода, который бы делал интеркоммунион обязательным; любовь обязательной не бывает).

Тут важно не столько противопоставление христианства "открытого" и "закрытого", "светлого" и "темного", "зосимовского" и "ферапонтовского", и уж подавно не "либерального" и "реакционного". Амвросий Оптинский - лучший пример открытого, светлого и более чем зосимовского (поскольку Амвросий - прототип Зосимы) христианства, одновременно в высшей степени глухого ко всему "инославному", даже к старообрядчеству.

Есть христианство творящее и христианство потребляющее. Может быть, деликатнее было бы сказать: христианство, творящее вовне, и христианство, творящее вовнутрь. Но ведь это лукавый новояз: творчество вовнутрь это и есть потребление -- противоположность производству.

Современная философия склонна уравнивать писателя с читателем, -- мол, читатель, читая, по-своему осмысливает текст. Но все-таки качественная разница сохраняется. Один сшил сапоги, другой их носит, и хотя сапоги неношеные -- все равно что нерожденный ребенок, и хотя снашивает сапоги каждый по-разному, а все-таки стачать сапоги, как и написать "Войну и мир", -- это производство, а проносить или прочитать -- потребление.

Менее всего это означает, что святым может быть лишь сапожник или писатель, лишь человек производящий. В том-то и дело, что каждый и производит, и потребляет, а святость не по этому признаку дается.

Как и всякая еда, Причащение есть потребление. Есть повар и официанты, есть столики, есть конкурирующие кафе, которым да будет анафема, кто с конкурентом, тот против нас.

Только вот Причащение есть не "всякая еда". Это последняя трапеза умирающего Богочеловека, это еда на краю гибели. Тут нет упоения, как "в бою и бездны мрачной на краю". Тут нечего потреблять, потому что Христос отдается не нам и не для того, чтобы мы стали лучше, сытнее, праведнее. Это все-таки в каком-то смысле жертва именно Отцу -- кто участвует в этой еде, тот соучаствует в творении Церкви. Тут человек не потребляет, а творит -- не как сапожник или писатель, а творит, жертвуя собой, своей автономией и самостью.

Вот в таком "христианстве производства" интеркоммунион не только возможен, он даже обязателен. Всякое причащение тут есть "интеркоммунион". Причащение не делится на "причащение со своими" и "причащение с чужими". Причащение всегда есть творение из чужого -- Божьего. Православный, который никогда в жизни не видел католика, вырос в православии, ходит только в православный храм, все равно совершает интеркоммунион всякий раз, когда причащается, давая Богу возможность из отчужденного и греховного состояния людей сотворить новую реальность.

Всякое причащение -- интеркоммунион, но это, конечно, не означает, что всякий интеркоммунион -- причащение. И тут бывает "в суд и во осуждение", "в потребление", в эгоизм. Внешнего критерия нет. Во всяком случае, пытаться найти критерий в тех иерархических формах, в которых сегодня воплощена Церковь -- самый неудачный способ. Слишком все это далеко от Божьего замысла о Церкви, слишком все это имперское, безлюбовное, властолюбивое и надменное, самозванное.

Разрушить это можно, да глупо, а сотворить из этого нечто более церковное -- необходимо. И возможно. Хороший пример: женское священство. О его допустимости спорят лишь там, где его нет, а на Западе уже об этом и не спорят, а на упрямство противников женского священства смотрят с состраданием. Потому что те десять-двадцать лет, которые женское священство существует, показали -- ничего страшного. Не в гениталиях дело. Все пороки и достоинства мужского священства присутствуют и тут. Не скомпрометировали себя женщины, скорее, наоборот. Так и с интеркоммунионом: надо не спорить о нем, а так быть христианином, чтобы отрицающие интеркоммунион оказались в положении отрицающих телевидение или вращение земли -- положение интересное, но, в отличие от интересного положения, вполне бесплодное.

7.8.2001

Интеркоммунион мне представляется вопросом второстепенным, который может и должен решаться по-разному разными людьми в разные моменты жизни. Ничего страшного в такой гибкости нет. Первостепеннен просто "коммунион", просто Причащение. Все-таки главная проблема не в том, можно ли причащаться у католиков, а в том, можно ли вообще причащаться, когда настолько совесть меня обличает. Сколько людей подменяют причащение сосредоточенностью на "упаковке": иконах, агиасме, артосе, акафистах.

Кому-то я бы настоятельно рекомендовал интеркоммунион (если бы обладал достаточной информацией и властью, чтобы рекомендовать - к счастью, не обладаю). Кому-то категорически бы не советовал, чтобы не поощрять верхоглядства и эмоционализма. Мне принципиально важно оставаться членом именно Московской Патриархии, и если для этого -- чтобы с чистой совестью себя таковым именовать -- нужно отказаться от интеркоммуниона, то я от этого отказываюсь. Вместе с тем, я намного более доброжелателен к католическим "нововведениям", чем многие православные, которые бездумно причащаются при случае у католиков (имею в виду собратьев по приходу, любящих проехаться с ветерком по Франции и Италии, но не слишком разумеющих, что они видят).

Наконец, есть еще одно обстоятельство. Сами католики, и именно интересующиеся Россией, в большинстве своем не представляют, насколько глубоко разделение, насколько католическая иерархия до сих пор коснеет в ксенофобии, ничуть не лучшей, нежели ксенофобия наших архиереев. И это на подсознательном уровне. Например, католику противна сама мысль о том, что у отца Александра Меня была жена. Женатый священник - фи! Разве Господь и апостол Павел не учредили целибат!!! И таких суеверий много, и высокомерного отношения к русским как к недочеловекам, варварам -- тоже много. Конфетку -- дадут (не Причастие имею в виду, а более земные вещи, разумеется), но слушать, что мы говорим -- не слушают. В этом смысле невидимому единству Церкви соответствует невидимое единство суеверия и фанатизма, которые одинаковы и в Москве, и в Ватикане, но которые все же не в силах оседлать Церковь.

Исторически проблема интеркоммуниона есть проблема довольно поздняя. В Средние века проблемы не было, ибо никто не сомневался в том, что лишь своя группа -- единственная верная. Проблемы начались с середины XIX века, когда урбанизация и индивидуализация покончили с родовым восприятием христианства, заставили многих людей усомниться как в своей абсолютной правоте, так и в абсолютной неправости инославных. Индивидуализация религиозного сознания повлекла за собой литургическое возрождение с его акцентом на личном переживании Евхаристии.

У католиков и православных этот акцент был сильнее, чем у протестантов, где индивидуальное легче утверждалось во внелитургической деятельности, где с клерикализмом можно было бороться другими путями. В православии же и в католичество мистическое переживание Евхаристии уравнивало мирянина и священника (или даже ставило мирянина выше бесчувственного "отправителя таинства").

Здесь крылась и опасность: евхаристическое возрождение в структуре с жесткой, тоталитарной иерархией (а таковы и Римская Церковь, и Московская Патриархия) побочным своим эффектом имеет укрепление клерикализма. Конечно, особенно уродливые формы это приобретает там, где уничтожено правовое сознание -- как в современной России. Епископ абсолютно бесконтрольно использует Евхаристию, право ее совершать, право к ней приступать, как дубинку, которой он лупит неугодных ему священников и прихожан .

От этого можно придти в отчаяние, можно покинуть Церковь, можно уйти в претенциозное учение о "духовной евхаристии" (отлученный от Причастия якобы и без материального приобщения получает благодать Тайной Вечери). Но разумнее, видимо, помнить, что при всей важности Евхаристии, Господь важнее. Он может придти и помимо Тайной Вечери, и помимо Евхаристии. Мы почитаем Евхаристию не потому, что без нее нет спасения, а потому, что в Евхаристии -- Христос. Если мы увидим Христа в неприятном для нас человеке -- надо и этого неприятного человека почтить, как Евхаристию. Не обязательно поклонами, но обязательно -- любовью.

23.8.2001

Как относиться к перешедшим из одной общины в другую?

Я поместил письмо о. Александра Меня, где он объясняет, почему не одобряет ухода из православной Церкви. Писано, видимо, в связи с тем, что многие прихожане с середины 1970-х годов уходили к протестантам или к католикам. У меня лично никогда не было желания покинуть о. Александра Меня. Тем не менее, мне кажется, что сегодня уже можно относиться к переходам намного терпимее.

Во-первых, Патриархия из гонимой Церкви превратилась в парторганизацию. Человек не может и не должен это выдерживать. Если кому-то нравится, что Патриархия имеет то, что имеет, -- очень жаль, это признак душевного неблагополучия. Если кому-то Дух Божий заслоняет глаза, так что человек не видит и не ощущает кошмарности "традиционной религии", -- слава Божиему милосердию. Если кому-то Дух дает силы выдержать и не уходить -- слава Богу, хотя это очень тяжело (иногда, не всегда, свидетельствую по собственному опыту; обычно все же голова занята другими делами). Но осуждать ушедших туда, где им лучше, совершенно невозможно, рвать с ними общение -- тем более.

Во-вторых, ушедших можно лишь пожалеть, потому что всюду они найдут тот же кошмар. И у католиков, и у протестантов за плечами многовековой опыт жизни по партийному, а не по церковному. Даже у движений, возникших недавно, этот опыт уже есть. Он порождается не годами, а гордыней. И даже у большинства знакомых мне католиков -- хоть западного обряда, хоть восточного -- глубоко сидит отношение к российскому православию как к чем-то неполноценному.

В-третьих, даже если когда-нибудь у нас станет как в нормальной стране -- и там ведь к переходящим относятся спокойнее. Не может быть спокойного отношения в крайних ситуациях -- когда твоя конфессия гонима (как у нас было до 1991) или когда она гонит (как после 1991). А норма -- когда вообще не ставится вопрос в координатах власти: кто кому подчиняется, кто кем распоряжается, кто с кем на каких условиях сотрудничает.

Другое дело, что, конечно, я предпочитаю верность. Лучше человек со скверным слухом, но который будет постоянно приходить петь в церковном хоре, чем гениальный певец, который появляется по настроению, на которого рассчитывать нельзя. Верность есть часть веры. Впрочем, верность есть и часть неверия. Она всего лишь катализатор.

И поэтому я склонен к снисходительности к неверным. Так бы ведь можно было обличить руководство Патриархии и сказать, что оно предало отца Александра при его жизни, не помогая ему, а разве что защищая (немножечко, очень немножечко) от государства. Или можно было бы сказать, что сейчас предают отца Александра, изображая его то крайним диссидентом, то аполитичным предсказателем-чудотворцем.

Но при этом я понимаю, что мое собственное поведение ненавидящие меня люди тоже ведь могут истолковать как неверность и предательство. И я сдерживаюсь и напоминаю себе, что у каждого свои резоны и лучше эти резоны уважать, хотя не обязательно с ними соглашаться.

Наиболее важен практический вопрос: а дела делать с ушедшими-перешедшими людьми можно? И вот здесь ситуация теперь такая, что совет отца Александра мне кажется устаревшим. В подполье с перешедшими было разумно рвать контакт, -- переходили обычно туда, где гуще была слежка госбезопасности. Но сейчас, когда этот фактор можно и должна не учитывать (не касаюсь вопроса, есть ли он, этот фактор), важнее другое: у нас есть общее дело. Отец Александр тоже любил говорить об этом "общем деле".

Эта наша общая коза ностра -- созидание христианского общения. Не общества, а именно общения, -- или, если использовать более привычный термин, культуры. Различие то, что культура -- для всех, а общение -- для всех желающих. Водораздел проходит не между конфессиями, а между готовыми к насилию и готовыми к ненасилию, между указывающими и думающими.

Кстати, ушедшие-перешедшие сами не будут поддерживать с бывшими друзьями отношений. Для того и уходили. А кто готов продолжать дружить и делать дело, тот обнаруживает доброе качество, которое грех игнорировать.

Думающий, ставший лютеранином, мне ближе указывающего, который вещает от лица отца Александра Меня или от лица Церкви. Если думающий станет атеистом или иеговистом -- ну что же, дела общего с ним при этом уже не получится, но все-таки он это сделал, потому что думал, чувствовал, решался. Вина всегда -- как при разводе -- на сильной стороне, на тех, кто занимает место пастыря или место собрата, но глух как телефон без человека и слеп как телескоп без астронома.

Если уж действительно так важно, чтобы человек разделял наше отношение к Евхаристии как живому Христу, а не просто к хлебу и вину, то надо не только отсекать от Евхаристии протестантов, но и устраивать тщательную проверку тех, кто кажется православным. Разве достаточно одной молитвы перед причастием? А не механически ли человек повторяет "верую, яко сие есть самое честное Тело"? Понимает ли он, что произносит? А причащается умирающий в полуобморочном состоянии? А если мы окажемся за одним столом с апостолом Петром или Павлом, которые отнюдь не ведали о слове "пресуществление"? Мы говорим о действительности или о словесном выражении действительности? Неважно, важно, что мы - говорим, мы целиком под властью языка, это надо сознавать и стараться не идолопоклонствовать перед словами. Одно дело, если человек категорически заявляет, что не верует в Евхаристию как реальное присутствие Христа. Другое дело, если он действует автоматически, если его взгляды не самостоятельные, а механически повторяют традицию, в которой он был воспитан. Можем ли мы о себе сказать, что всегда исповедуем Христа в Евхаристии в полноте понимания и веры? Да и возможна ли эта полнота? Не следует ли нам с наибольшей кротостью отнестись к возможному причащению с протестантами, толкуя малейшее сомнение к их выгоде. И, прежде всего: если этот человек, зная моё отношение к Евхаристии, хочет совершить её со мною, значит, его отношение уже не то, что в моё отсутствие, значит, он разделяет моё отношение на каком-то уровне. До сих пор в религиозной жизни господствует принцип презумпции виновности: малейшее сомнение толкуется к невыгоде того, в ком сомневаются. Но это же принцип, по которому был казнён Господь.